Интервью с ветераном…

Школа добровольца Добро ДомамА когда вы проводили последний раз у бабушки 3 часа? А провели бы, если это была бы не ваша бабушка?
А вот мы провели, да и провели бы еще.
Дело в том, что 27 января мы навестили вторую очаровательную женщину-ветерана, которой сейчас 90 лет.

Мы до этого не были с ней знакомы, но после первой части ее рассказа так привыкли к ней, прониклись историей, что время пролетело незаметно.

Почитайте то, что Тамара Борисовна рассказала нам, и вы сами все поймете:
(*огромное спасибо Инне Ващенко и Анне Адриан, что записали эту историю*)

«В те времена я жила на загородном проспекте 27, где еще ресторан «Тройка». Я там родилась и прожила 27 лет. В этом доме не было ни единой печки, там уже было паровое отопление, там даже был газ. Когда началась война, нам было особенно «весело»: у нас не было ни единой печки, ни единого полена дров и был шестой этаж.
Семья была маленькая: мама, папа и я. Папа работал на заводе начальником производственного отдела завода электро-аппарата.
Когда началась война, мне было 16 лет, я окончила 9 класс. Моему отцу было 54 года (он мог не идти на войну, так как у него была бронь и он мог эвакуироваться с заводом), но он был другим человеком, он считал, что все должны идти на войну, особенно евреи. Мой отец и я – евреи, мама нет.
Добро ДомаМОн написал добровольное заявление, что он хочет пойти на войну. Это было очень страшно, он знал, что не вернется. Папа хотел, чтобы мы уехали. Он прошелся по всей квартире, сказал моей маме: «Лида, эта будет ужасная война. Это будет смертельная схватка». А мы тогда себе и представить не могли, как это будет.
Сначала он находился на Ленинградском фронте, после был в Эстонии, где нас разбили в пух и прах. Приехал сдавать командование. Получил назначение на вторую ударную армию, которая стояла в Ораниенбауме. На последней электричке раздалась тревога и мама прокричала «подожди», но тогда были люди другой закалки, обязательные, которые не стали бы прятаться в народе. Началась бомбежка. Это было начало сентября, он уехал на самой последней электричке, которая ходила из Ленинграда, потом немцы сомкнули кольцо и мы оказались в блокаде. И он недолго прожил, там шли жуткие бои. Уже 25 сентября 1941 года папа был убит.
Я бы не смогла жить в Германии, я до сих пор немцев простить не могу. Я очень любила отца, он был благородный человек и это так страшно, что он погиб. Я три дня не могла прийти в себя. Нам прислали все фотографии, которые у него были с собой. Мы не могли уехать, мама не подставляла папу и ждала его, но кольцо сомкнулось уже и мы никуда не уезжали из блокадного Ленинграда.
Я девочка, специальности никакой. В школу не пошла. Какой ходить? Сил не было. Учиться я не могла, голова не работала – холод, голод страшный. Я вообще по натуре слабенькая, так как в 10 лет я заболела тяжелой формой гепатита.
Мама работала на предприятии, но его закрыли. Мы работали там, где плели сети, что накидывали на аэростаты, дома, памятники (они были огромными – заграждения от бомбежек). Плели и получали какую-то карточку на еду. Мы получали 125 грамм этого жуткого хлеба (муки не было). Килограмм хлеба на рынке стоил 500 рублей.
WRvvJo43QYcГолод начался очень быстро. Зима была дика холодная, как назло, каждый день было -25 , -30 . Склады с продуктами разбомбили в самом начале войны, они горели. Все люди побежали туда, когда они сгорели. Но я никуда не ходила. Когда папа ушел на войну, то мы имели аттестат, поэтому нам первое время еще давали деньги, но когда он погиб, аттестат отобрали, и вообще ничего не было.
С наступлением морозов надо было как-то топить. Пришлось жечь папины книги по высшей математике, мебелью топили. Как топили? У нас было три комнаты: папин кабинет, моя комната и столовая. Кабинет был небольшой, поэтому самый теплый. Для того чтобы поставить эту печку-буржуйку надо было иметь дымоход, а дымохода у нас нет, у нас только вентиляция, и как мы не сгорели? Мы в вентиляционный деревянный канал пустили эту трубу. Когда день кончался, мы с мамой вдвоем укладывались на одну кровать в пальто, шапках меховых, одеяле и так лежали до утра.
Воды в кране не было. За водой надо было идти на Фонтанку. Сил таких не было, поэтому я не ходила. Мы просто брали снег во дворе и топили на печурке. Канализации не было. Выливали все на улицу.
Первые бомбы упали в районе московского вокзала. Мы пошли с мамой посмотреть, что это за ужас такой. Первое время мы ходили смотреть, а потом уже нет.
Была у меня подруга. Она жила с отцом, мачехой, дедушкой и бабушкой. 25 декабря (день, когда прибавили немного хлеба — начала работать дорога жизни). У нее умер отец от голода.
От голода умирали люди в абсолютном сознании, полном понимании, что они умирают. Нет никакого забытия. Ты четко все осознаешь. Понимаешь, что умираешь.
Что было делать? Нельзя было покойника оставлять. Я с ней, завернув ее отца в простынь, через два или три дня после его смерти, в мороз — я до сих пор не могу понять как это сделала – пошли из дома на Волковское кладбище пешком.
Каким было Волковское кладбище во время блокады? Тогда это тихий ужас. Там был какой-то дом, может быть церковь, может просто служебный дом. В него сбрасывали трупы. Трупы были все закоченевшие. И во всех окнах торчали руки-ноги, что угодно, тогда просто их сбрасывали и все. Мы пришли, могилы никакой нет, я чувствую, что мы замерзаем совершенно. Все силы, которые были, были потрачены на этот поход. Я ей тогда так сказала: «Нет могил, нужно его так оставить, иначе сами с ним останемся». В общем, мы оставили отца на санках и ушли обратно.
31 декабря я стала умирать в полном смысле этого слова. Потому что я страшно замерзла, потеряла свои последние силы. Представляете ужас моей мамы? Она потеряла мужа, а теперь умирает ее дочь. Она побежала к доктору, который жил в нашем доме. К Новому Году нам выдали по 150 или 250 грамм вина. Доктор сказал: «вы сидите и всю ночь по чайной ложечке давайте ей вина, чтобы хоть как-то поддержать сердце». Благодаря этому я осталась в живых. Я лежала около месяца, мне не встать, абсолютно не было сил. А мама, которая была в ужасе от всего, она вообще перестала кушать. У мамы началась цинга. Лицо распухло, зубы стали шататься и выпадать. Цинга – это ужас. Она поражает абсолютно весь организм. Ведь не было совершенно никаких питательных веществ. Никаких витаминов.
Что спасло? У папы была сестра. Ее муж достал где-то маленький пузырек черносмородинового витамина. Она жила у Литейного моста. Но она пришла к нам, принесла этот пузырек, чтобы мама не умерла от цинги.
В это время по дороге жизни можно было уехать. С одной стороны это ужасно, что был такой холод, а с другой – из-за него лед хорошо промерз, поэтому люди могли выехать на лед на машине. Но немцы были беспощадны. Они начинали бомбить и машины, полные людей, полностью уходила под лед. Счастье тем людям, которые переехали.
У сестры папы был муж – архитектор. Он очень хотел уехать. Он не мог идти, его везли на санках. В итоге, он поехал с дочкой. Тетя осталась, потому что боялась, что если моя мама умрет, то я останусь одна в этом смертельном ужасе. Муж был в тяжелом состоянии (от голода начинались кровавые поносы) и его сняли с машины и оставили в Вологде. Родственникам сказали, что не повезут дальше. А им никак нельзя было отставать от машин. И они оставили его. Такие были ужасные жизненные драмы.
Нас очень сильно бомбили, но настолько мы были немощные, что нам было безразлично. Поэтому мы не ходили в бомбоубежища, молча сидели вдвоем. Радио было включено, потому что надо было слушать, что произойдет. Если по радио ничего не говорили, то звучал метроном.
Почему мы выжили? Я не могу объяснить.
Единственное, что нас спасало, так это то, что папа был комсостав, поэтому нас прикрепили к столовой. Столовая страшно обстреливалась, в столовой ничего хорошего не давали. Но все- таки там давали какой-то суп с 20-30 крупинками. Был период в городе, когда на карточки ничего не давали. Мама ходить не могла, ходила я. Мама с ужасом сидела и ждала, когда я была в столовой и начиналась бомбежка. Но я, слава богу, возвращалась.
Потом люди завшивели. У нас вшей не было. Но на нашей площадке была коммунальная квартира, в которой жила одна женщина и она к нам напросилась, потому что одной ей было очень одиноко. Очень просилась. Мы ее приняли к себе. Но у нее были нательные вши. Нательные вши это не вши в волосах, они по всему телу. Они набрасываются на голодных людей. Это ужасно. Нам ее и жалко было, но что поделать. Нам не вымыться, ведь воды не было. Мама извинилась «Вера Константиновна, извините, но вам придется уйти». Каким образом мы избавились от вшей, я не помню.
В городе были случаи людоедства. Отец моей подруги (он не был истощенным, достаточно крупного телосложения) ушел на работу и не вернулся с работы. Они обзвонили все больницы, все морги. Нигде не было. Съели его.
Голод это страшная вещь — человек делается как безумный. Бывало, вот люди стоят в очереди за хлебом, а какой-нибудь мальчишка вырвет у тебя этот кусок хлеб и засовывает себе в рот. На него все набрасываются, бьют его, бьют, а он укрывается от ударов, терпит, но не перестает жевать этот хлеб. Многие сходили с ума. Собак и кошек в городе никаких не было. У нас была кошка, но мы ее не съели, она умерла от голода. Но когда к нам пришла старинная знакомая, очень интеллигентная женщина, скрипачка, окончила консерваторию. Она спросила:
-Лида, а ты кошку съела?
-Нет, что вы такое говорите.
-Я бы на вашем месте ее съела.
Человек психически совершенно перерождается, многие теряют всякое чувство меры.
В апреле месяце нам выдали по 250 грамм керосина. Пол литра на меня и маму. Я пошла за ним. Поставила бутылку на окно, а она почему-то вдруг упала и разбилась. До сих пор не могу понять, как так получилось. Вылился весь керосин. Перед этим я так страшно плакала, когда умер папа. Вся боль, которая у меня наболела за эту войну, вылилась вместе с этим керосином. Я так мечтала, что теперь у нас будет хоть какая-то коптилка, которую мы сможем зажечь вечером…
А дальше город начал как-то приходить в себя. Больше всего в городе боялись эпидемии. В каждой квартире лежал труп. Один наш знакомый уехал, а нам оставил ключи от комнаты. Я потихоньку ходила туда и рушила его мебель, приносила в рюкзаке, чтобы нам печурку затопить. Там была большая коммунальная квартира, а я знала, что в каждой комнате лежал покойник. Мне так страшно было, мне всего лишь 17 лет. А девушки 17 лет того времени это не девушки 17 лет 21 века. Мы другие немного были, более замкнутые, более тихие. А у него было роскошное бюро из палисандрового дерева. Не зная, откуда я брала силы, топором рушила это бюро. Складывала в рюкзак, сколько могла утащить. Вот так вот мы жили.
Весной стали прибавлять немножко хлеба, надо было искать работу. Страшные мы были… не то слово. Перед тем, как она слегла с болезнью, она была похожа на женщину, но после… это было лицо собаки. Нас никто не брал на работу, они все думали, что мы тут же умрем, прямо у них на пороге. Поэтому работу было найти трудно. Благодаря бывшему папиному директору, который занимал большую должность в МКВД, мы получили у него работу.
Я с мамой поехала работать в Левашово (там шли стройки МКВД). Я тяжело работала с ломом. Мама работала бухгалтером. Так мы стали там жить. Дали нам хибарку на ветхих ножках, там было ужасно холодно, но хоть как-то работали и получали карточки. Я поступила на работу 1 июня 1942 года по 1944. Потом я вижу, что война принимает другой оборот, что мы идем к победе. Надо перебираться в город, идти в школу и работать.
1944-1945 поступила в вечернюю школу и устроилась в военно-медицинскую академию работать секретарем первого командного факультета. Окончила я школу, надо было поступать в институт, а институтов было мало в Ленинграде, но я поступила.
Сначала я имела удостоверение блокадника, есть медаль за оборону Ленинграда, потому что это все строилась на оборону.
Кругом располагались войска. Вечером привели солдат, приехала целая часть и вот нам стучали в дверь. Было немножко страшно с мамой солдат пускать, но мы пустили. У нас стало жить два офицера. Они спали на узкой кровати. Они жили, накапливали силы, чтобы начать штурм. Тихие ребята, аккуратные. Они все погибли, почти никто не выжил. Когда начался штурм, то никто не знал, куда пойдут немцы и вот, кто-то проехал на мотоцикле с криками «наши идут!».
Прорвали кольцо. Тогда не было сил радоваться. Только вздох облегчения.
Когда объявили о победе, я не радовалась. Я очень горько плакала. Весь день. Я не могла смириться с тем, что папы нет.
Знаете, я очень любила своего отца. Я не верю в Бога, но если там что-то есть, то единственное мое желание – снова увидеть его… »

Все фото: http://vk.com/album-59562122_211082426

Стать добровольцем: https://vk.com/topic-59562122_29420022

Отдельное спасибо Катюше, за прекрасные стихи, которые она так душевно рассказывает!

Добавить комментарий